Почему психоанализу невозможно научиться?

Довольно часто можно услышать от опытных психоаналитиков-преподавателей слова: «Психоанализу невозможно научиться». Но как поступать в таком случае молодым специалистам, едва начинающим практику? И что тогда делать, если учиться психоанализу — невозможно?

Студентов, готовых стать психоаналитиками, можно насчитать единицы. Ещё до первой встречи может быть видна их ключевая способность быть — пойти на риск, поставить себя на карту, встать перед лицом смерти. Потерять лицо, но остаться таким, какой ты есть на самом деле — через амеханию и последующий рывок, то есть состояние настоящей жизни. Кто так поступает, становится аналитиками. Анализ — это всегда подвисание, неопределённость. Остальные, ищущие гарантий, определённости, финансовой выгоды, таковыми не становятся. Они делают всё, как и настоящие аналитики: укладывают людей на кушетку, на сессии иногда молчат, иногда интерпретируют, старательно обучаются теориям и методикам. Таким даже пишут благодарные отзывы, точно такие же, как и настоящим аналитикам, даже реже. Правду, как и ложь, говорят одними и теми же словами, нет никакой возможности различить их из последовательности слов или действий. Единственно, что спасает пришедших к ним — смутное ощущение: нет, не может так говорить или так вести себя аналитик, что-то здесь не то, «нечисто». А те, кто не так честен с собою, проходят длительные «анализы», потому что их убедили дипломами, отзывами, обещаниями, они не верят себе. Не находятся в герменевтическом круге: чтобы начать заниматься психоанализом, надо уже заниматься психоанализом.

Первая проблема состоит в том, что сам психоанализ не является наукой, это неформализуемая реальность опыта личностных отношений, аналитическое взаимодействие, внутри которого возникает некий предмет: но то, как рождается предмет, одновременно является тем, что позволяет видеть этот предмет. Одни и те же действия, совершённые аналитиком по отношению к каждому из своих анализандов, могут привести к разным результатам. Отчасти поэтому, раз психоанализ — это неформализуемая реальность опыта личностных отношений, современное государство, подчинённое «научной идеологии», не может внедрять в своей системе помощи населению ненаучные методы. Разные результаты несут с собой и другие сложности даже в рамках собственно психоаналитической практики: встают вопросы о критериях эффективности, требованиях к личности и образованию аналитика, частоте супервизий и продолжительности личного анализа. Однако, по большому счёту, ни первое, ни второе, ни третье не могут гарантировать кому-либо достижение результата за какое-либо, даже не строго определённое время.

Вторая проблема состоит в том, что существует проблема языка. В чём была ошибка Гуссерля, помимо того, что он предполагал, что можно наблюдать феномен? Что его можно описать: то есть воспользоваться языком, вплетённым в культуру и впитавшим выработанные ей смыслы. Бион рассматривал альфа-функцию как гипотетический аппарат переваривания мыслей и сложного эмоционального опыта («аппарат для думания мыслей»), хотя язык и порождает мысль. Лакан считал символы и образы пустыми вещами, которые не содержат под собой ничего, поэтому и придавал значение концептам означаемого и означающего с момента появления символического регистра. Возможно ли преодолеть «естественную установку сознания» и нивелировать влияние языка? Да, возможно, за счёт разрушения заранее известных смысловых конструкций, применения тавтологий, апорий и метафор, но это требует полного переосмысления психоаналитической теории и практики, поскольку интерпретация, например, как метод психоаналитической терапии до сих пор применяется в своём привычном понимании, а могла бы быть «уже не озабочена тем, чтобы нести в себе смысл»¹.

Третья проблема заключается в том, что даже в своей теории психоанализ недостаточно изучен. Вследствие этого и возникают новые направления в виде «современного психоанализа» («эго-психологии»), в своей основе декларирующей, в противовес классической теории, «укрепление структуры Я». Практически без внимания оставлены объяснения пар переноса-контрпереноса, интерпретации, а также онтологических параметров психоаналитической ситуации — времени, пространства, интерсубъективности, Другого. А сама теория неприменима в практике аналитика: ведь как только применение теории выливается в «интеллектуальную беседу» — неважно, в профессиональном сообществе или с анализандом — тогда мы звуком произносимых слов «разгоняем то впечатление, которое было в нас и которое мы сами должны были бы расшифровать. От звука слов шарахаются вещи и от нас убегают»².

Таким образом, психоанализ в своей сути представляет аскезу — отказ от знания, понимания и желания аналитика и даже отказ от структуры языка и собственно построенной с его помощью психоаналитической теории. Одновременно происходит познание всей глубины переживания собственного смятения и полной беспомощности анализандом. Получается, в таком случае, самый правильный и честный ответ психоаналитика на вопрос «Можете ли Вы меня вылечить?» — «Я не знаю». На вопрос «Сколько времени продлится анализ» — «Я не знаю». На вопрос «Встречались ли Вы с такими случаями» — «Вероятно, встречался, но не знаю, поможет ли это».

Достижение всего перечисленного представляет крайнюю сложность для молодых специалистов и не может быть гарантировано высшими образованиями, регулярной переподготовкой, личным анализом, супервизиями, членством в психологических ассоциациях, устроенностью личной жизни и даже практикой работы под надзором опытных специалистов. Под этим и подразумевают выражение «психоанализу невозможно научиться». Теперь, разобравшись, как работать нельзя, постараемся разобраться, как работать всё-таки можно.

Истинное мастерство психоаналитика заключается в том, чтобы произвести на сессии такие удивительные мысли, которые могут оказаться подрывающими только что сказанное (лакановское «говорение», акт высказывания), а в последующем оказаться непонятными или даже обыденными. Немного пояснений к употребляемым словам: осуществить значит: развернуть нечто до полноты его существа, вывести к этой полноте, «producere» — «произвести». Кажимость — сущее, показывающее себя не таким, какого оно есть (противоположность — феномен). На психоаналитической сессии мы говорим о таких вещах, которые похожи на незавершённые звук, фонему или слово, которую мы начали и длим. Находясь в структуре данного дления, в нас откладывается то, что структурирует нашу внутреннюю жизнь. Мы-то думаем, что наша жизнь структурируется нашими умственными усилиями, нашими интеллектуальными разговорами, а она структурируется иначе, само время аналитической сессии протекает иначе. Психоаналитик не может что-то объяснить или доказать, само слово является его врагом, вплетённым в культуру и впитавшим выработанные ей смыслы. Именно благодаря отказу от знания, понимания и желания, от привычных смысловых конструкций, от теоретической базы, аналитику удаётся индуцировать изменения, находясь внутри некой структуры дления.

Очень точным примером, хоть и на стороне философии, являлась реакция слушателей на лекции одного из самых известных философов СССР, России и Грузии — М. К. Мамардашвили, которого называли ещё «грузинским Сократом». «Мы наблюдали чудо рождения мысли! Но лекция заканчивалась, и оказывалось, что запомнилось из неё очень немногое. Как вспоминал один из его слушателей: «Это была понимательная вспышка, которая каждый раз рождалась вокруг Мераба Константиновича. Полезность этой вспышки была необычайна, но она была краткосрочна, потому что энергия после выхода из этого пространства терялась»³.

Ключевым моментом здесь является попадание анализанда в структуру дления, (длящийся акт, «acte durable», который мы упоминали выше) или, по сути, впечатление. Но для понимания этого процесса нам необходимо отдельное пояснение, которое напомнит нам чуть далее о результате работы такой психоаналитической методики, как «свободные ассоциации». Марсель Пруст в романе «В поисках утраченного времени» писал⁴: «Более того, вещь, которую мы видели когда-то, книга, которую мы читали, не остаётся навсегда соединённой только лишь с тем, что тогда нас окружало; она остаётся столь же верно соединённой и с тем, чем мы тогда были сами, она может быть заново пройдена…». В своих лекциях «Психологическая топология пути» М. Мамардашвили так развивает свою мысль⁵: «Марсель окунает кусочек пирожного в чай, подносит к губам, и вдруг его пронзает целый мир, содержащийся в этом пирожном, мир его детства. Мир Комбре, весь упакованный в запахи, звуки, лица. Но это же не есть акт его воспоминания — это какой-то самопроизвольный акт, другой какой-то инстанцией произведённый. И вот оказывается, моё взаимоотношение со мной самим в прошлом, казалось бы, уже случившимся (и поэтому известном), вспоминаемым усилием воли и сознания, — между ними лежит большое расстояние… То есть вспоминание Бальбека в пирожном «мадлен» не связано ни с Бальбеком, ни с пирожным; оно всплывает, освобождаясь от этой связи, и это называется непроизвольным воспоминанием… Если воспоминание спряталось в коконе Бальбек, или в пирожном «мадлен», или, как говорит Пруст, «не участвует в дальнейшей нашей жизни», то оно нас не знает. И сцепилось оно с другим воспоминанием — не актом нашего знания, не потому, что мы так представили, а непроизвольно… Ведь само событие впечатления «мадлен» не завершено в момент его случания в настоящем времени под воздействием каких-то физических обстоятельств (я пью чай с пирожным), там ещё оно не случилось. Событие завершится, установится в своём смысле — двигаясь, варьируясь, сплетаясь с другими — вне видимой последовательности потока времени, и используя для этого, быть может, многие времена, многие лица и многие жизни… Речь идёт об особой игре или о взаимодействии между этими впечатлениями, которые резонируют между собой в том смысле, что их резонанс есть нечто, что до конца, до полноты выявляет смысл случившегося, смысл, упакованный в каком-то одном впечатлении. Например, — то впечатление, которое упаковалось в пирожном «мадлен», если оно же потом упаковано в пыхтении калорифера, если оно же потом есть в ощущении ногой неровности плит дворца Германтов. Так эта серия есть серия становления — наконец — смысла. Нечто стало, свершилось в бытии по своему истинному смыслу, чтобы ответить на вопрос, что было на самом деле, стало путём резонанса» (т. е. — соответствия, прим. моё — С. У.).

Итак, мы имеем дело с понятием впечатления, которое также неразрывно связано с его собственным содержанием. М. К. Мамардашвили так помечает размышления Э. Гуссерля⁶: «Он предполагал, что можно наблюдать феномен… Очень трудная абстракция (её трудно удержать в голове): что-то и его же содержание. Содержание для нас сразу же существует в причинном виде или в причинно-следственном виде. Ведь все наши переживания являются психологическими переживаниями только тогда, когда они переживаются одновременно с переживанием своей причины. Содержание переживания всегда совмещено с его причиной. Мы переживаем вместе с причиной: само переживание содержит в себе представление о своей собственной причине. А феноменологическая абстракция предполагает, что мы должны смочь разорвать этот экран. Отделить представление собственной причины, отделаться от него — потому что оно закрывает то, что происходит на самом деле. Феноменологическая абстракция должна подвесить существование впечатления как нечто ещё иное, чем содержание этого впечатления. То есть как бы существует впечатление как что-то отличное от своего же собственного содержания».

Таким образом, «длящийся акт», не являющийся к тому же актом нашего знания, может быть запечатлён в аналитическом пространстве. Здесь я бы, вслед за М. Мамардашвили, ввёл различение терминов «вспоминание» и «воспоминание». «Воспоминание» — некий акт волевого усилия, когда тебя просят, например, вспомнить о чём-то: событиях детства, отношениях, травматических ситуациях. И есть «вспоминание», непроизвольный акт, не являющийся актом нашего знания. И если мы сможем добраться до этого момента, то мы сможем сделать… а сделать, собственно, что? Попасть в эту структуру, структуру дления, чтобы, наконец, у анализанда появилась возможность разворачивания до полноты существа, то есть помочь выводу к этой полноте, «producere» — «произвести». То есть, иными словами, методика свободных ассоциаций как раз и описывает один из таких возможных результатов.

Но только ли анализанд попадает в эту структуру дления? В это же время аналитик думает о себе, об анализанде и о том, что происходит между ними. Например, американский коллега Томас Огден в своё время представил концепт «аналитического третьего» как третьего участника анализа, интерсубъективно генерируемый опыт аналитической пары. Аналитический третий порождён субъективностями пациента и аналитика, и он порождает сам анализ, поскольку без него не существует и аналитика с пациентом. Подобно тому, как по Винникоту, нет отдельно матери и младенца, так, по Огдену, «нельзя просто говорить об аналитике и анализанде, как об отдельных субъектах, которые воспринимают друг друга как объекты». А Мишель де М’Юзан на основе философии М. Мерло-Понти описывает процесс смешения двух психических аппаратов — пациента и аналитика и создания в этом идентификационном соединении психологической «химеры», оживлённой особыми процессами, происходящими в парадоксальной системе. Эта система функционирует как совместный аппарат для двух психик с точным разделением вкладов каждой стороны, где функциональные способности аналитика «одалживаются» анализируемым. Де М’Юзан рассматривает этот живой аппарат, обладающий пророческими способностями, способностями к предвосхищению и предсказанию, что помогает интерпретациям аналитика рождаться изнутри него. В своей работе «Контртрансфер и парадоксальная система» он иллюстрирует такой процесс взаимодействия, в котором в его голову приходит «вспоминание» — мысль о «прекрасном моряке» — которая, как оказывается, предсказывает инсайт его пациентки. Соответственно, тема переноса и контрпереноса приобретает в контексте психоанализа совершенно другое значение, перенос есть не только «повторение, новое издание старых объектных отношений». Мысль о «прекрасном моряке» де М’Юзана или «reverie» спасения на льду друга Огдена также является их собственным «длящимся актом», но так безошибочно верно предсказывающий такой же акт сидящего напротив человека! Детская фантазия Огдена, по сути, позволила придать объём первому появлению анализанда, задала координаты стыда, вины и, вместе с тем, позволила открыть новое личное измерение.

Данная мысль является достаточно важной и мы можем детально сравнить описание этих двух текстов. Томас Огден так описывает «аналитического третьего»⁷: «Я ещё сильнее ощутил то, что для меня значило быть восьмилетним мальчиком на замёрзшем пруду зимой. Это было состояние души, которое состояло из смеси переживаний грёз наяву, состоящих из ощущений, которые возникают так быстро, что нет пространства (или желания) для раздумий. События просто происходят одно за другим. События на пруду теперь оказали эмоциональное влияние, аналогичное лопанью воздушного шара — не только Р. провалился под лёд, нас обоих ударила в лицо реальность, которая уничтожила фантазийный аспект исследования на замёрзшем пруду/Арктический Круг».

Теперь дадим слово и Мишелю де М’Юзану⁸: «Это заставило её вспомнить об одном инциденте раннего детства. Она уверена относительно периода, когда это произошло: ей должно было быть 2,5 года. Точные ориентиры, о которых она не говорит, позволяют ей поместить событие в определённые рамки; «Ни раньше, ни позже», — заявляет она. История состоит в следующем: оказавшись па улице, она пошла, куда глаза глядят, чтобы очутиться, в конечном счёте, в полицейском участке. Там её ставят на стол, а полицейские, стоящие вокруг неё, задают ей вопросы. Как раз в этот момент и происходит тот же феномен перелома, который я описал раньше, и странная мысль приходит мне в голову: «Я бы с радостью съел тебя, прекрасный моряк». Бесполезно говорить, что каким бы опытным я ни был, я продолжаю пребывать в состоянии растерянности. К моей растерянности прибавляется тот факт, что эта фраза сразу же отсылает меня к литературе. Речь идёт о Билле Бадде, герое романа Мелвилла⁹, который я не перечитывал вот уже пятнадцать лет. Мне кажется также, что существует связь между «Месье», которым она назвала меня, прощаясь, и выражением «Прекрасный моряк»… Находясь всё ещё в полицейском участке, она видит, что входит её дядя Пьер. Она говорит, что испытала страшный стыд и настаивает на особой важности пережитого. Затем она переходит к сновидению, которое она мне рассказывала и раньше и которое, по какой-то смутной причине, я желал услышать ещё раз. Я выхватываю из сновидения только главный элемент: нечто вроде плиты, покрытой чёрной тканью, которая ей напоминает одновременно и надгробный камень, и стол. Однажды её отец подарил ей стол с мраморной поверхностью. Она хочет избавиться как можно скорее от этого предмета мебели и заменить его на другой — «на стол для еды», который она будет выбирать сама, — говорит она… Что же касается меня, то только на следующий день я подумал, что понял смысл моей ассоциации с персонажем Мелвилла. Разгадка аналогии возникла благодаря тому, что в тот день шея пациентки была чрезмерно обнажена: действительно, Билли Бадд, по прозвищу Прекрасный Моряк, был повешен на огромной рее корабля и, говорит Мелвилл, встретил «грудью розовый свет зари», что и подсказывает тесную связь между надгробной плитой и казнённым героем».

В данной работе мы постарались более подробно осветить механизм работы «свободных ассоциаций», невозможность применения интерпретаций в их привычном смысле, рассмотрели «структуру дления», «acte durable», а также обратили внимание на феномены предвосхищения предсказаний и инсайтов, которые также можно трактовать в контексте «длящегося акта». Психоаналитическая работа диктует уникальность и неповторимость работы с каждым конкретным анализандом, поэтому к ней неприменимы теории и языковые структуры. Аналитик, прежде всего, должен не только иметь опыт собственной психоаналитической работы, иметь соответствующее образование и соответствовать остальным критериям «хорошего психоаналитика», но и должен уметь распознавать «длящийся акт», являющийся точкой входа в саму возможность истинно психоаналитического взаимодействия.