Онтологический психоанализ

Онтологический психоанализ — концепт, обращающий внимание на онтологический характер таких параметров, как Другой, время, пространство, причинность, интерсубъективность, интерпретация. Основной идеей онтоанализа является идея феномена в контексте феноменологического различения, то есть феномена, не связанного со своим содержанием и являющимся причиной самого себя. Обращение к данному феномену, апсихологичного по существу, возможно лишь посредством амехании, или недеяния. В этом случае время можно онтологически рассматривать как особое событие жизни сознания, пространство — как место, рождающее особое событие как истину и смысл, причинность как исключённый для анализа атрибут, указатель на появившуюся возможность. Интерсубъективность как «трансцендентальное Мы» или человеческую способность длить мысль, даже начатую сотни лет назад; интерпретацию как индукцию. Аналитик, или Другой, как создатель особого текста в широком смысле, включая молчание, индуцирующего встречу с эквивалентом и свидетель таковой встречи.

В этой статье рассматривается концепт под названием «онтологический психоанализ», или сокращённо, «онтоанализ». Онтологический психоанализ одновременно принимает во внимание онтологический характер таких параметров, как время, пространство, причинность, Другой, интерсубъективность, расширяя аналитическое взаимодействие. Соответственно, это предполагает, что обычное бытовое время, отведённое в рамках аналитического сеттинга, пространство психоаналитического кабинета и даже взаимосвязь событий из жизни анализанда во времени имеют совершенно другой, онтологический характер, который нельзя не принимать во внимание.

В письме берлинскому врачу Вильгельму Флиссу, а затем в своём труде «Психопатология обыденной жизни», рассуждая о суевериях и «мифологическом миросозерцании», З. Фройд впервые употребляет термин «метапсихология», где μετά можно перевести как «между, после, вне, через», переход к чему-то другому. Само по себе введение термина означает не только появление новой дисциплины — психоанализа, но и открытию его основного механизма, существующего вне психологии, то есть, по сути, апсихологичного.

Стоит отметить, что термин «онтологический психоанализ» редко встречается в качестве чётко выраженного направления, скажем, в рамках какого-либо психоаналитического объединения. В то же время, термин «онтоанализ» встречается в некоторых работах зарубежных авторов как синоним «дазайн-анализа» (в переводе, например, Джордана Шера), а похожий термин «онтопсихология», связанный с итальянским теологом и социологом Антонио Менегетти, пока имеет скандальную окраску и почти не распространён в России. В сети встречается использование термина «онтоанализ» для перевода экзистенциального анализа Л. фон Бинсвангера или даже логотерапии В. Франкла. Очень хорошо выразился об этом Томас Огден, говоря об использовании термина «онтологический психоанализ» для обозначения того измерения психоанализа, в котором главная задача аналитика — способствовать попыткам пациента более полно стать собой¹. Социальный философ, лаканист Славой Жижек упоминает «психоаналитическую онтологию» в контекте фундаментального онтологического вопроса «Почему есть что-то вместо ничто» и, в конечном итоге, лакановского «наслаждения»².

Если сразу обратиться к сути онтологического психоанализа, то её можно ухватить понятием «феноменологического различения». Само существование понятия в широком смысле предполагает, что содержание феномена может быть связано с «обёрткой» самого феномена, а может и не быть связано, когда феномен — лишь предлог, упаковка чего-то совершенно другого. Скажем, когда я не очень люблю соседа, в этом есть причина: он когда-то наступил мне на ногу и не извинился. Или, когда приятные чувства при просмотре ретро-сериала возникают из-за событий моего детства, в котором его просмотр представлял особое событие. Скажем, ровно в 20.00 вся семья усаживалась перед экраном телевизора и смотрела «Санту-Барбару» или «Просто Марию». Здесь всегда есть причина, и зачастую именно влияние сопутствующих причин событий интерпретирует психоаналитик на аналитической сессии.

Однако, феномен может быть и не связан со своим содержанием, то есть не поддаваться ментальному развитию, если быть последовательным и проводить феноменологическую редукцию до конца. В своём знаменитом труде «Психологическая топология пути» известный советский и российский философ М. К. Мамардашвили пишет: «И вот здесь-то и заложены (я частично говорил об этом) все корни сложной феноменологической абстракции, которая требует от нас уловить существование впечатления как отличное от его же собственного содержания. Почему это нужно сделать? По одной простой причине: в содержании всегда заложено переживание нами этого содержания, а переживание нами любого содержания всегда имеет своим элементом представление о причине этого содержания или впечатления. А причины — содержат в себе то, что уже Гуссерль называл предпосылками, допущениями. Допущениями о том, как устроен объективный мир. И эти допущения должны и быть подвергнуты редукции… Так вот, феноменологическая редукция есть операция, посредством которой мы разрываем или приостанавливаем действие в себе экрана, который в нас существует. Приостанавливаем представление, понимание, что предметы — как причины, которые вызвали во мне те или другие состояния, есть экран между нами и миром… Феномен есть то (я сейчас сложную фразу, вернее, не сложную, а содержащую, так сказать, местоимение незаконным образом построю), что само себя в себе показывает»³.

Выявление этого «само себя показывает» в совокупности с отсутствием изначальной объективной причины и является трудностью, ради которой и изменяется вся методология работы. Это касается причин, казалось бы, нам давно известного и понятного: сепарационной тревоги, зависимости в отношениях, выгорания и горевания. Если в классическом варианте мы имеем в качестве основы теорию и какое-то описание работы в похожих, хоть и не идентичных нашим, случаях, здесь из-под ног аналитика выпадает вся почва, на которую он мог бы опереться. Ведь любой похожий случай будет всегда непохожим на наш, любая знакомая интерпретация окажется всегда ошибочной, а известные нам теории по этому поводу — ложными. Ведь когда в психологии появляется абстракция, психология перестаёт быть психологией. Потому что психология — это всегда о конкретном. Возможно, именно это имел в виду У. Бион, писавший, что психоаналитик не имеет права на занятия теорией в кабинете, а Ж. Лакан — про отказ от знания, желания, понимания своего пациента. Ведь, по сути, всё, что имеет в данном случае аналитик — это ситуацию неопределённости в том, когда тот или иной феномен наконец себя явит, поскольку и у аналитика, и у анализанда отсутствуют какие-либо возможности не только приблизить такой момент, но и произвольно длить его действие. Данную ситуацию неопределённости, пребывание в данном состоянии можно охарактеризовать как апорию или, в предельном смысле, антиномией, а способ её разрешения — амеханией, или недеянием.

Телос, энтелехия, полнота осуществления в природе и технике окружены ореолом амехании⁴. Здесь снова стоит вернуться к этой странной мысли В. В. Бибихина в 10 — 12-х главах «Леса» о полноте. Женщине мужчина не нужен из-за семени, для генетического разнообразия. Природа уже очень давно изобрела партеногенез — даже странно, что наука до сих пор не дошла до весьма простых изобретений, позволяющих женщине беременеть и рожать без мужчины. Полнота, вхождение жизни, эйдосы — всё в описании жизни куриц, лошадей, пчёл, моллюсков, дельфинов: «Важно только не успокаиваться на критике Аристотеля, который думает, что занос это неоплодотворённое яйцо, а подумать о статусе неживого одушевлённого, т. е. значит о понимании живого как настоящего, самодвижного и умеющего продолжиться через рождение автомата. Он предлагает эту категорию не живого существа одушевлённого, т. е. жизни, которая не вошла в форму, эйдос»⁵. Или там же: «женское приносит всё, но так, что не всё, не получается полноты».

Итак, полнота, мужское — это не генетическая прибавка, а доведение до полноты. Даже сейчас вызывают обеспокоенность заголовки статей: «рождённому ребенку передаются все признаки предыдущих половых партнёров женщины» — кстати, тоже след Аристотеля. «Уже мы поняли, что идеальное, эйдетическое, историческое, мужское придаёт материи, матери, женскому только неуловимое нечто, что Ахутин называет, применительно к аристотелевскому эйдосу, «последний штрих»: так художник завершает картину непонятно как, неуловимым движением. Странно сказать, в материи (как в материи картины, так и в материи биологической) есть всё, но без полноты. Полнота тогда не всё, или она всё в другом смысле, как мы говорим всё в противоположных смыслах: «Всё, больше нет»; «Всё, хватит, достаточно»⁶.

Но не играет ли ту же роль аналитик, в таком доведении до полноты, целостности самого анализанда, ничего фактически не меняя, просто добавляя неуловимым движением «последний штрих»? Не вмешиваясь в психическое пространство, не навязывая своё мнение, не применяя техники — просто роняя слово в рассеянном слушании? Правда, в этом смысле аналитик сам должен быть наполненным, то есть, в психоаналитической интерпретации, пройти собственный длительный анализ. Он должен быть Другим онтологически. Забавно, что в некотором смысле можно сказать, что аналитик присутствует в жизни анализанда. Правда, тут же можно спохватиться: именно словом «присутствие» В. В. Бибихин весьма точно перевёл одну из фундаментальных онтологических концепций М. Хайдеггера — Da-Sein, «вот-бытие», «находящийся здесь человек» (последний перевод принадлежит Р. Мэю).

Но вернёмся к понятию амехании. «Мы захвачены внешней силой» — писал И. Ялом в своей работе «Секс как защита от экзистенциальной изоляции». Но какой силой? «У Фройда мало обращают внимание на связь секса и амехании, а это важная у него сторона. Фройд полуспал, когда дописывал книгу о сне. Сон это у него дорога в бессознательное. Там, где работает бессознательное, оказывается царство вытесненного именно секса не случайно, неприступность секса и бессознательного одна и та же, они одно и то же в том смысле, что это фильтр, стена заворожённости: секс как узел, ключевой момент, «решающий» (отпускающий, распускающий, когда род рискованно бросает себя на полный автомат) шаг (стало быть заведомо не сознательный) — это и есть «бессознательное» по преимуществу»⁷. Секс — это то, что наиболее близко к амехании, автомату. В некотором роде так можно сказать о танце или бое шаолиньских монахов, «Противника можно познать только в бою». Почему в бою? Потому что там нет времени на притворство, искусственность, чужое. Одно промедление на такое — и бой будет проигран.

Особо стоит отметить понятие инсайта в онтологическом ключе, вопреки распространённому мнению о нём как признаке или средстве лечения, споры о природе которого возникают до сих пор (Ф. Александер, Т. Френч; Э. Крис). Инсайт — это не просто «озарение», на которое всеми правдами и неправдами «наталкивает» аналитик, уже обладающий знанием, а онтологическое событие, имеющее такую же природу как, скажем, любовь, нравственность, свобода или совесть. Иными словами, инсайт либо есть (свершился, установился в своём смысле, не допускающем других интерпретаций), либо нет, даже если кажется, что он произошёл, например, после убедительной аналитической интерпретации. Во втором случае, даже наблюдая внешнее согласие анализанда с «авторитетным мнением» аналитика, можно предположить, что инсайт либо не вызовет аналитических изменений, либо в последующем произойдёт откат вместе переосмыслением такой предложенной интерпретации. Инсайт, перефразируя слова М. Булгакова из «Мастера и Маргариты», никогда не бывает «второй свежести», только первой. Инсайт по своему существу — это настоящая, истинная мысль, cosa mentale, удерживаемая в определённой структуре и в самой структуре, стягивание из разных точек упаковавшегося опыта сознания, из которого не был извлечён смысл. Декартовская проблема очевидности, сопровождающаяся радостью как особым признаком, явление «аналитического третьего» как мира, его созерцание, рождающее шопенгауэровского «чистого субъекта познания». Поэтому здесь речь идёт, по сути, о бытии мысли.

Это снова возвращает нас к проблеме сознательного и бессознательного, логоса и мифоса. Анализ здесь — не безжалостное расчленение бессознательного и выведение на свет, в плоскость сознания. Анализ — это, скорее, блуждание между двумя полюсами — сознательного и бессознательного, подобное человеку, блуждающего по лесным тропам. Каждая сфера должна остаться отвечать за саму себя, анализ в своём пределе не сводится к полной интерпретации и уничтожению бессознательного. Именно в этом блуждании происходит опрашивание принципиально важных вопросов о бытии, обновляя и обогащая наше понимание. Анализ — это мифопоэтика; если обозначать сознательное и бессознательное как логическое и мифологическое, логос как «собрание всего, относящегося к делу» и мифологическое-сакральное, в аналитическом взаимодействии можно увидеть воспевание мифа, удивление и раскрытие его красоты, непотаённости, а не техническую вербализацию с целью достижения терапевтического эффекта.

В то же время, интерпретация — вовсе не комментирование аналитика, подкреплённое собственным опытом. В некотором роде этот вопрос перекликается с известной проблемой текста, читателя и писателя и сродни мысли М. М. Бахтина о том, что нет автора без читателя, как нет и читателя без автора. Проблема интерпретирования в психоанализе есть проблема создания текста, а именно такого текста, посредством которого мы читаем событие. Это можно выразить иначе: передать понимание нельзя, индуцировать понимание можно. Таким образом, условной «техникой» дальнейших изменений без привнесения чего-то лишнего, является индукция, выражающаяся в анализе внутренних мыслей о себе самом, о Другом, о происходящем между ними. Причиной является именно «хождение вокруг», а не прямое исследование запроса анализанда. Как правило, анализанд отражает нахождение в данной структуре словами «Извините, я Вас перебью, мне только что пришла в голову мысль, никак не связанная с тем, что Вы сейчас говорили».

Возможно, последнее утверждение об индукции требует пояснения. Известно, что ключевой особенностью психоанализа является отказ от инстанции собственного «Я», то есть её разрушение, а не укрепление, переход аналитика в «бессознательный» режим работы, который открывает такой же для анализанда⁸. По сути, аналитик реагирует на событие не осмысленным заранее контентом; его искусство заключается в том, чтобы произвести (producere – произвести, развернуть нечто до полноты его существа) на сессии такие простые и иногда удивительные мысли, которые потом окажутся (кажимость – сущее, показывающее себя не таким, какое оно есть, противоположность феномену) непонятными и обыденными. Это невозможно осуществить рационально или путём логических рассуждений, за исключением одного единственного случая, когда потребность в таком акте вызвана бессознательными процессами. Если в психоаналитической психотерапии точками опоры является использование одной из терапевтических технологий, то в психоанализе такой точкой является совместный бессознательный продукт аналитика и анализанда, который может привести (но не обязательно «гарантированно» приведёт) последнего к точке входа в длящийся акт. Условием такого продукта является существование «аналитического третьего»⁹ или «психологической химеры»¹⁰ (схожие концепции мы можем наблюдать у Барангера¹¹ и Грина¹²).

Нельзя не задержаться и на таких онтологических параметрах, как время и пространство. Даже из собственного опыта мы знаем, что время в кабинете аналитика длится как-то иначе. То сессия пролетает как единый миг, то длится почему-то невыносимо долго. Более того, и с пространством аналитического кабинета что-то не так: для каждого анализанда оно своё. Для кого-то аналитический кабинет — это большие часы и цветы на окне, для кого-то — огромный шкаф с книгами, для кого-то — серая стена и старая, обшарпанная дверь. Но, с другой стороны, в кабинете длится как бы сжатое время, состоящее из бусинок встреч с собственным сознанием, нанизанных на нить повседневной жизни — бусинок, являющихся по-настоящему прожитым временем собственной жизни. Говоря строгим, формальным языком немецких классиков, таких, как М. Хайдеггер, речь идёт о «подлинном» и «неподлинном» времени. Психоанализ — это время «собирать камни», ведь главное стремление человека — реализоваться, сбыться.

Завершая разговор об онтологических параметрах, скажем, что жёсткое соблюдение сеттинга — безусловно, необходимо для некоторых анализандов. Но с другой стороны, делая сеттинг бюрократией, требуя от всех анализандов неукоснительного его соблюдения под угрозой «анализа сопротивления», оплаты пропущенных сессий, личного неудобства, аналитик делает анализ в некотором смысле мёртвым. Поскольку такая бюрократия, как автомат программный, механический не имеет провалов в амеханию, а следовательно, является игнорированием предельной этической цели и существа человеческой жизни.

Поэтому процесс онтологического психоанализа можно назвать «разворачиванием», а не «обучением», «воспитанием», «склонением», «сочувствием» и так далее. Аналитик не передаёт свои знания и опыт, он способствует формированию «эквивалента», обретённого в процессе собственного анализа, путём возделывания gisements profonds d’un sol mental, «отложений душевной почвы» анализанда, являясь лишь проводником в мире его аналитического путешествия. Полнота аналитика перекликается с темой святости, всё то же самое можно было бы сказать иначе. «Благословение к содержанию конференции ничего не прибавило, освящение квартиры другое чем ввоз в неё мебели, квартире ничего не прибавляет»¹³. Это уже священническая функция — точно так же, как и священник не своей силой творит чудеса, так и аналитик не своей — он только делает нечто, что позволит потом случиться самостоятельно, без всякой его помощи, аналитик — «пастух бытия». И аналитик, точно так же, как и священник — свидетель, свидетель исповеди и свершившихся изменений, оракул, сказитель и поэт бытия мысли.

Первая версия данной статьи опубликована на сайте ЕКПП под названием «Онтологический психоанализ», а сокращённая версия — в сетевом научно-практическом издании АНТОЛОГИЯ РОССИЙСКОЙ ПСИХОТЕРАПИИ И ПСИХОЛОГИИ, С. 75.

antologiya-v13-2024 Скачать