Интерпретация и дескрипция в психоанализе и психоаналитической терапии

В данной статье мы рассмотрим проблемы интерпретации и дескрипции в современных техниках глубинной психологии. Основной проблемой интерпретации, по мнению многих известных аналитиков — например, Питера Фонаги или Томаса Огдена, является «существование риска вкладывания в голову пациента своего содержания»¹. Игнорировать ли данный принцип или нет, и если нет, то как его использовать?

Для начала, нам надо определить статус интерпретации в аналитическом процессе. «Сновидения не продуцируются в изоляции», — пишет тот же Питер Фонаги в статье «Сны пограничных пациентов», — а «снятся с аналитиком в ментальном пространстве»². Томас Огден, в свою очередь, считает, что в чистом виде «своего» содержания, оторванного от содержания лежащего на кушетке пациента, не бывает, при этом он пишет о том, что сновидение пациента не является только «его» сновидением, потому что оно «порождается в контексте анализа, включающем в себя взаимодействие аналитика, анализируемого и аналитического третьего». Ассоциации аналитика, по мнению Огдена — «не менее важный источник аналитического смысла, касающегося сновидений, чем ассоциации пациента», в том числе, в такой форме «переносно-контрпереносного отыгрывания, при которой пациент будет «поставлять» сны аналитику, а тот будет их поглощать, переваривать и возвращать пациенту свои нарциссические изобретения в форме интерпретаций»³.

При рассмотрении данного обстоятельства мы можем выявить два противоположных утверждения: первое — в том, что в голову анализанда вкладывается стороннее содержание, второе — что неизбежным для корректного протекания аналитического процесса является возврат услышанных снов аналитиком в форме интерпретаций анализанду. Даже с учётом лечебного альянса в психотерапии и концептов «аналитического третьего» Огдена⁴ или «психологической химеры» де М’Юзана⁵ в психоанализе возникает та непреодолённая грань новичка, начинающего свою практику, отделяющая проработанный бессознательный аппарат аналитика от собственного при отсутствии критериев такового сравнения (за исключением условия прохождения своего собственного анализа).

Таким образом, в психоаналитической психотерапии нашей задачей является максимальная «очистка» интерпретаций от собственного содержания, при этом используя интерпретирование в своей деятельности. Доводя эту линию рассуждений до предела, есть только один способ гарантировать такую чистоту — интерпретировать полученную информацию внутри себя, молча. Для чего это необходимо? Хотя в глубинной психологии не ставят диагнозов, но после прохождения структурного интервью становится видно направление пути — как направленный луч фонарика в темноте. Так и в данном случае — интерпретации, в связи с существованием нашего личного опыта, рождаются постоянно, но мы можем использовать их только для своих собственных нужд. Внешне результатами интерпретации будет молчание аналитика или дескрипция в форме уточнения услышанного или увиденного. Ведь увиденное — мы не берём сейчас классические когнитивные техники, имеющие заранее известное толкование — покраснения кожи, прикрывание глаз, поза и так далее — также являются точкой начала наших собственных интерпретаций.

Разумеется, это не касается интерпретаций самого анализанда. Его интерпретации – всегда внутренний продукт, который гарантирует чистоту субъективного восприятия без участия аналитика. А собственные переживания – это единственное, в чём мы можем быть абсолютно уверенными, в отличие от окружающих элементов внешнего мира. Одним из таких примеров является случай с известным сатириком М. Зощенко, который, по сути, в одиночестве проходил личную терапию, занимался интерпретацией своих снов, а его произведения являлись эквивалентом некого аналитического пространства, в котором на стороне аналитика выступал читатель⁶. В некотором роде это сродни мысли М. М. Бахтина о том, что нет автора без читателя, как нет и читателя без автора⁷.

Но давайте более подробно займёмся описательной частью. Мы знаем, что метод описательной феноменологии применяют для исследования мира непосредственно данного, или того, что мы видим, слышим, т.е. воспринимаем непосредственно, без всяких рефлективных (разумеется, в явной форме) наслоений. Для дескрипции характерна естественная установка сознания: сознание ориентировано на сами явления; оно меньше всего интересуется выявлением степени своего участия в процессе описания. Описание конкретных феноменов должно быть свободным от непроверенных предпосылок и нацелено на максимальную интуитивную данность. Описательная феноменология поэтому ориентируется, как правило, не на понятия, символы, теории и гипотезы или их конкретные референты в опыте, но на сами явления⁸.

При этом, феноменологическое описание опирается в основном на жизненный опыт аналитика, на его умение выделить наиболее характерное и существенное в описываемых феноменах. Описание — это деятельность сознания, которая обусловлена не только свойствами описываемых феноменов, но и субъективной установкой исследователя. С другой стороны, в процессе дескрипции мы пользуемся языком, вплетённым в культуру и впитавшим выработанные ей смыслы. Следовательно, называя что-либо, мы уже подвергаем сущее интерпретации⁹. Поэтому феноменологи полагают, что предварительным условием феноменологического исследования являются эпохе и редукция, благодаря которым любое явление становится феноменом, поскольку оно рассматривается исходя из феноменологической установки сознания. Феномены являются сущностями, постигаемыми интуитивно. Сущности — это самые общие, необходимые и неизменные черты феномена, без которых он не может быть именно этим феноменом¹⁰.

Таким образом, в процессе прохождения только первого этапа редукции, описанной Э. Гуссерлем, мы выключаем естественную установку: как бы заключаем в скобки мир, вещи в естественной установке, воздерживаемся от суждения об их физическом, «пространственно-временном существовании здесь» (в том числе суждения о самом анализанде) — и направляем взор не на воспринимаемое, а на само восприятие. То есть, по сути, воздерживаемся от любых форм интерпретаций. На втором этапе, эйдетическом, производят то, о чём мы говорили в абзаце выше — очистку феноменов сознания от фактичности, пренебрегая «фактической стороной наших феноменов и используя их только как «примеры»». В качестве иллюстрации такого примера выступает «воск Декарта».

Основные этапы эйдетической редукции состоят из трёх этапов: сначала необходимо выбрать какой-нибудь конкретный пример (например, воск Декарта). Затем мысленно его изменить. Третий шаг включает в себя выяснение того, что не может быть устранено, пока пример остаётся самим собой. То, что не может быть устранено, является частью сути примера. Например, треугольник остаётся треугольником, если одна из его сторон расширена, но он перестаёт быть треугольником, если добавляется четвёртая сторона. «Возьмём, например, этот кусок воска. Совсем недавно был он вылеплен из сот и хранит на себе вкус мёда. Его цвет, форма, величина определённы. Он твёрд, холоден, до него легко дотронуться, и если слегка постучать по нему костяшками пальцев, то он издаст звук. Итак, налицо все признаки, по которым мы самым простым и ясным способом познаём тело». «Но взгляните, пока я говорю, его придвигают к огню, и вот — исчезают остатки вкуса, выдыхается аромат, изменяется цвет, расплываются очертания, растёт величина. Он становится жидким, горячим и едва ли ты сможешь теперь дотронуться до него, а если ухитришься ударить, то уже не услышишь звука. Тот же ли это воск? Да, тот же. Но что осталось от того воска, который мы так ясно представляли себе? Явным образом, ничего из достигаемого чувствами. Ведь то, что приходило ко мне посредством пробы, обоняния, зрения, осязания или слуха, теперь изменилось, — воск остался»¹¹.

Важным представляется отметить, что феноменологическое исследование само по себе, предполагает не искусственное извлечение сущности, а дескрипцию являющегося мира. Внимая ему, мы усматриваем сокрытое в его существе, поскольку явленное — всегда есть явленное сокрытого. Осуществляя дескрипцию мира, переходя от одного к другому региону бытия, мы проясняем некоторые черты лика бытия, в том числе проясняя их для самого анализанда.

Выше мы говорили, по большей части, о психоаналитической терапии, несколько всё иначе происходит в обстановке психоанализа. Известно, что ключевой особенностью психоанализа является отказ от инстанции собственного «Я», то есть её разрушение, а не укрепление, переход аналитика в «бессознательный» режим работы, который открывает такой же для анализанда¹². По сути, аналитик реагирует на событие не осмысленным заранее контентом; его искусство заключается в том, чтобы произвести (producere – произвести, развернуть нечто до полноты его существа) на сессии такие простые и иногда удивительные мысли, которые потом окажутся (кажимость — сущее, показывающее себя не таким, какое оно есть, противоложность феномену) непонятными и обыденными. Это невозможно осуществить рационально или путём логических рассуждений, за исключением одного-единственного случая, когда потребность в таком акте вызвано бессознательными процессами. Если в психоаналитической психотерапии точками опоры в рассматриваемом контексте является сознательный отказ от вербализации интерпретаций, то есть использованием одной из терапевтических технологий, то в психоанализе такой точкой является совместный бессознательный продукт аналитика и анализанда, который приведёт последнего к точке входа в длящийся акт, «acte durable». Условием такого продукта является существование «аналитического третьего»¹³ или «психологической химеры»¹⁴ (схожие концепции мы можем наблюдать у Барангера¹⁵ и Грина¹⁶, а сам длящийся акт уже был подробно описан в статье «Особенности перехода от психоаналитической психотерапии к психоанализу»¹⁷. Условной «техникой» дальнейших изменений без привнесения аналитиком чего-то своего, является индукция (выражающаяся в анализе внутренних мыслей аналитика о себе самом, об анализанде, о происходящем между ними, а также, при необходимости, описание сказанного анализандом), а не интерпретация. Говоря о современном мире, необходимо отметить, что этап психоаналитической психотерапии, предваряющий психоанализ как условие вхождения в последний, в настоящее время является важным не только для анализанда, но и для самого аналитика.

Но феноменологическое описание невозможно в своей исходной технологии применить к психоанализу. Отказ от «естественной установки сознания» возможен только за счёт нового способа — разрушении заранее известных смысловых конструкций; применения тавтологий, апорий и метафор. Например: «Женщина садится в такси. Банальный акт – что может быть банальнее этой сцены на улице… Если мы живы, то мы живы (выделено мной — С. У.), если оказались внутри этого бесконечного акта, разрешая внутри его какую-то свою задачу» (в напечатанном последнем издании «Психологической топологии…»¹⁸ редакторы убрали полностью смысловую конструкцию: «Женщина садится в такси. Банальный акт – что может быть банальнее этой сцены на улице… И вот мы живы, если оказались внутри этого бесконечного акта, разрешая внутри его какую-то свою задачу»). Согласитесь, «если мы живы, то мы живы» и «мы живы, если оказались внутри этого бесконечного акта» — совершенно разные вещи.

Ключевым моментом здесь является попадание анализанда в структуру дления, (длящийся акт, «acte durable») или, по сути, впечатление. Ведь на психоаналитической сессии говорим о таких вещах, которые похожи на незавершённые звук, фонему или слово, которую мы начали и длим. У М. К. Мамардашвили это происходит так: «Значит, Пруст разрешил эту непонятную радость, понял её, разрешил её тем, что отождествил эти три колокольни с тремя девушками из легенды (покинутыми в лесу и т д.), которые обнимаются, и ему стал ясен смысл того, что говорили ему эти деревья. Они говорили ему что-то о человеческой нежности и о любви, связующей трёх сестёр. Ну, не бог весть, какая мысль, казалось бы. После этого он говорит, что почувствовал себя, как будто разрешился от бремени или, как наседка, снёс яйцо и мог теперь радостно квохтать, что всё-таки разобрался, что они ему говорили. А перед этим проскользнула такая фраза: «Я тогда себе не говорил, что за этими колокольнями Мартенвиля скрывалось что-то аналогичное красивой фразе». То есть видит он колокольни, а за ними скрывается красивая фраза или форма. Потом появляются у него девушки — не три колокольни, а три девушки, причём из легенды. В действительности здесь появляется тема, которая относится и к красивой фразе, и к трём девушкам, тема того, что у Пруста будет называться acte durable, то есть длящийся акт. Я говорил вам о длящихся актах в очень возвышенных терминах, чуть ли не божественных, — что агония Христа длится вечно, — что мы внутри некоего чего-то, что происходит, не происходя. То есть мы не можем сказать, что произошло. Мы находимся внутри того, что происходит. Представьте себе такую космологию мира, в которой мир был бы как произносимая и никогда не произнесённая фраза. Ну а если подумать, то ведь в действительности это есть единственное определение, которое можно дать человеческой истории. История и человечество есть попытка быть человеком. Мы — внутри её. Мы не можем судить её извне. Эта попытка может удастся, а может и не удастся. Это одна затянувшаяся и по сегодняшний день происходящая или произносимая, если угодно, фраза. Или, словами Пруста, «красивая фраза». Это — население мира множественными состояниями одного и того же, которое всё время происходит. Или же — пушки Фолкнера, которые в роковой день сражения между северянами и южанами уже заряжены, но ещё не выстрелили. Хотя известно, что они выстрелили. Но это есть факт физической истории, а в душевной жизни и в структуре единой истории каждый юноша, как говорит Фолкнер, становящийся личностью, должен решить, как он поступит в тот момент, когда флаги развёрнуты, пушки заряжены, но за флагами ещё не пошли в бой солдаты, и пушки ещё не выстрелили, и всего этого могло не произойти. То есть — что? — Христа не распяли. Есть вещи, по отношению к которым человек в той мере является человеком, в какой он не может даже принять нечто как совершившееся. Мы ведь в действительности не допускаем, что, например, случилось распятие Христа. Вот в той мере, в какой для нас это недопустимо, то есть — не случившийся факт, в нас что-то происходит, и мы являемся людьми»¹⁹.

Итак, мы прояснили важность понимания механизмов интерпретации в психоаналитической психотерапии и психоанализе и установили различие в глубине её редукции и смысловой парадигме – в первом случае для использования в терапевтических целях интерпретация возможна, но для достижения стабилизации терапевтического эффекта в отсутствии аналитика её необходимо сводить на «нет». Формально интерпретация присутствует, но, по сути, она «уже не озабочена тем, чтобы нести в себе смысл; интерпретация призвана реализовывать языковое путешествие»²⁰. Во втором – бессознательный контент психоаналитической ситуации рождает аналитическое пространство, обладающее пророческими способностями, способностями к предвосхищению и предсказанию, а также позволяет аналитику поглощать, переваривать и возвращать пациенту свои нарциссические изобретения, но рождение этого пространства обеспечено не только лечебным альянсом, но и вынесением «за скобки» естественной установки, которое Гуссерль видел в совершении феноменологической редукции, а М. К. Мамардашвили — в разрушении привычных языковых конструкций, за которыми можно увидеть «acte durable».