Как я понимаю психологию?

Психология — это наука о душе, что и следует из перевода слова ψυχή. Но что такое душа? Душа, по современным определениям — бессмертная субстанция, нематериальная сущность, в которой выражена божественная природа и сущность человека, его личность, дающая начало и обуславливающая его жизнь, способность ощущения, мышления, сознания, чувств и воли. А если она бессмертна, это означает, что психологическое взаимодействие должно быть направлено на стабильные положительные изменения душевных состояний на всём протяжении её существования, то есть в том числе, сохраняющиеся за пределами физической смерти человека.

А как же это обеспечить — сохранение изменений состояния за пределами физической смерти? Мы уже писали выше про бессмертие, то есть то, что сейчас происходит, и является вечной жизнью. Заметьте, речь не о религиозных представлениях: не после этой жизни – вечность, а вечность как вертикальный разрез по отношению к последовательной горизонтали нашей жизни. Ты живой, если воскрес сейчас, в этой жизни, а если ты в ней не воскресаешь, то не воскресаешь никогда.

Только сознавая это, мы, психологи, можем с достаточной степенью ответственностью подойти к собственной работе. С ответственностью, гораздо большей, чем ответственность учителя, врача или священника. Тем более, что возможности психологии с точки зрения воздействия на человека огромны: можно помочь человеку в обретении новой жизни, семьи, работы, психического и социального благополучия, комфортного сосуществования с самим собой – разве это не прекрасно? И можно также убить в процессе некачественного психологического взаимодействия неосторожным словом, контейнированием собственных травм, безграмотностью и отсутствием эмпатии.

Всё это означает, что к психологу должны быть предъявлены крайне высокие требования. Требования к собственному жизненному опыту, условиям развития, миропониманию и взглядам. Практически под этим подразумевают профессиональное образование, в том числе самообразование, длительный личный анализ, регулярные супервизии, определённый возраст, предполагающий жизненный опыт, семейное положение, членство в различных психологических организациях и другие – что очень важно, но тем не менее не даёт никаких оснований для того, чтобы назвать такого специалиста психологом.

Другая проблема состоит в огромной психологической безграмотности населения. Относясь как к услуге, люди выбирают специалиста не по критериям профессионализма, нравственности, близости к собственному мироощущению, а зачастую, просто по территориальному расположению или цене. Настолько это абсурдно, как если бы мы выбирали хирурга для серьёзной операции на сердце по его нахождению в соседнем подъезде или среди первокурсников медучилища, готовых провести её бесплатно. Собственно, доля вины в такой безграмотности лежит как раз на самих психологах – стоит заглянуть на любую психологическую интернет-помойку (то есть большинство популярных сайтов) – и мы увидим, как те же самые психологи ведут себя и советуют хуже, чем обычные пользователи. Большое счастье, что я не застал таких сайтов ранее – иначе бы я разочаровался в психологии навсегда.

Теперь, когда мы определили возможности психологии и собственную ответственность, пора перейти к её более пристальному рассмотрению. Как говорил известный психолог и лингвист А. А. Леонтьев, «чтобы быть психологом, нельзя не быть философом». Поскольку психология выросла из философии и является частью философии, то основным нашим вопросом должно являться бытие человека, который находится перед нами, возможности его собственного познания и формирования, поскольку человек – непрерывно становящееся существо. В каком смысле становящееся? Становящееся человеком, а значит, основное внимание должно быть сконцентрировано на вопросах человеческого и человечного. Ведь то, каким образом решится задача человека, каким образом он ответит на вопрос о бытии, определит вопрос, кто он такой будет в этом бытии.

И только из этого подхода становится возможным применение того или иного метода психологии – психоанализа, психоаналитической психотерапии, дазайн-анализа, аналитической психологии, судьбоанализа и других. Именно в контексте человеческого, в пересечениях бытийных оснований двух совершенно разных и, одновременно, чем-то похожих людей, в переплетениях потоков переживаний в условиях аналитического пространства мы можем – ценой неимоверных усилий — обретать опыт и восприятие процесса, в котором человек в кресле пациента более полно становится самим собой.

Это не совместное знание, не поиск понимания себя, не приход к конкретному результату, а именно включение в поток переживаний совместного опыта аналитических отношений. Ведь именно в потоке переживаний, складывающегося из собственного жизненного опыта, формируются чувства и впечатления, реакции и переживания, восприятие мира вокруг и отношения с другими людьми. Наша задача, перефразируя М. Пруста, состоит в том, чтобы давать мыслить, то есть создавать нечто такое, что порождало бы мысль. Или, как писал М. К. Мамардашвили, приобретать опыт, реальное чувственное восприятие, переживание, которое висит на кончике луча познания и одновременно является истиной. Или, с точки зрения М. Хайдеггера в его «Письме о гуманизме»: «Люди видят в деятельности просто действительность того или иного действия. Его действенность оценивается по его результату. Но существо деятельности в осуществлении. Осуществить значит: развернуть нечто до полноты его существа, вывести к этой полноте, producere — про-из-вести. Поэтому осуществимо, собственно, только то, что уже есть».

Но как же быть с результатом – собственно, с тем, что просят от психолога в самом начале терапии? Зачем обретать какой-то опыт, если нужно решить конкретную задачу? И здесь необходимо вспомнить, что данный результат – именно нужный результат, возможно, даже неизвестный просящему в начале терапии – рождается в момент становления события. Именно такого события, которое может свершиться или не свершиться в момент очередного обращения к впечатлению, иначе говоря, первичному опыту с многократными включениями переживаний других впечатлений. Такое становление события, приводящее к изменениям (и избавлению от симптома), делает невозможным его повторение – человеческая душа навсегда остаётся с достигнутым результатом.

Безусловно, эти вопросы впечатления, потока переживания и завершения события требуют отдельного пояснения, тем более, что они имеют прямое отношение к, назову его так, «терапевтическому эффекту». Например, Марсель Пруст в романе «В поисках утраченного времени» писал: «Более того, вещь, которую мы видели когда-то, книга, которую мы читали, не остаётся навсегда соединённой только лишь с тем, что тогда нас окружало; она остаётся столь же верно соединённой и с тем, чем мы тогда были сами, она может быть заново пройдена…». В своих лекциях «Психологическая топология пути» М. Мамардашвили так развивает свою мысль: «Марсель окунает кусочек пирожного в чай, подносит к губам, и вдруг его пронзает целый мир, содержащийся в этом пирожном, мир его детства. Мир Комбре, весь упакованный в запахи, звуки, лица. Но это же не есть акт его воспоминания – это какой-то самопроизвольный акт, другой какой-то инстанцией произведённый. И вот оказывается, моё взаимоотношение со мной самим в прошлом, казалось бы, уже случившимся (и поэтому известном), вспоминаемым усилием воли и сознания, – между ними лежит большое расстояние… То есть вспоминание Бальбека в пирожном «мадлен» не связано ни с Бальбеком, ни с пирожным; оно всплывает, освобождаясь от этой связи, и это называется непроизвольным воспоминанием… Если воспоминание спряталось в коконе Бальбек, или в пирожном «мадлен», или, как говорит Пруст, «не участвует в дальнейшей нашей жизни», то оно нас не знает. И сцепилось оно с другим воспоминанием – не актом нашего знания, не потому, что мы так представили, а непроизвольно… Ведь само событие впечатления «мадлен» не завершено в момент его случания в настоящем времени под воздействием каких-то физических обстоятельств (я пью чай с пирожным), там ещё оно не случилось. Событие завершится, установится в своём смысле – двигаясь, варьируясь, сплетаясь с другими – вне видимой последовательности потока времени, и используя для этого, быть может, многие времена, многие лица и многие жизни… Речь идёт об особой игре или о взаимодействии между этими впечатлениями, которые резонируют между собой в том смысле, что их резонанс есть нечто, что до конца, до полноты выявляет смысл случившегося, смысл, упакованный в каком-то одном впечатлении. Например, – то впечатление, которое упаковалось в пирожном «мадлен», если оно же потом упаковано в пыхтении калорифера, если оно же потом есть в ощущении ногой неровности плит дворца Германтов. Так эта серия есть серия становления – наконец – смысла. Нечто стало, свершилось в бытии по своему истинному смыслу, чтобы ответить на вопрос, что было на самом деле, стало путём резонанса» (т. е. — соответствия, прим. моё — С. У.).

Итак, мы имеем дело с понятием впечатления, которое также неразрывно связано с его собственным содержанием. М. К. Мамардашвили так помечает размышления Э. Гуссерля: «Он предполагал, что можно наблюдать феномен… Очень трудная абстракция (её трудно удержать в голове): что-то и его же содержание. Содержание для нас сразу же существует в причинном виде или в причинно-следственном виде. Ведь все наши переживания являются психологическими переживаниями только тогда, когда они переживаются одновременно с переживанием своей причины. Содержание переживания всегда совмещено с его причиной. Мы переживаем вместе с причиной: само переживание содержит в себе представление о своей собственной причине. А феноменологическая абстракция предполагает, что мы должны смочь разорвать этот экран. Отделить представление собственной причины, отделаться от него — потому что оно закрывает то, что происходит на самом деле. Феноменологическая абстракция должна подвесить существование впечатления как нечто ещё иное, чем содержание этого впечатления. То есть как бы существует впечатление как что-то отличное от своего же собственного содержания». Это самое впечатление, или, иными словами, феномен, изменяемо с одной стороны и может быть завершено, исходя из написано выше, в становлении истинного смысла. Вопрос в том, как нам поймать то самое впечатление в терапевтической работе, и здесь я бы, вслед за М. Мамардашвили, ввёл различение терминов «вспоминание» и «воспоминание». «Воспоминание» – некий акт волевого усилия, когда тебя просят, например, вспомнить о чём-то: событиях детства, отношениях, травматических ситуациях. И есть «вспоминание», непроизвольный акт, не являющийся актом нашего знания. Это именно тот позитивный момент, которому рады аналитические терапевты, сталкивающиеся в работе с клиентом с инсайтами или порождением новой цепи вспоминаний. Одновременно с этим, это тот негативный момент, когда вторичная травматическая ситуация порождает стрессовое расстройство после полученного опыта первичной травмы.

Чтобы понять дальнейшую мысль, нам необходимо определиться с потоком переживаний. Под потоком переживаний я имею в виду именно тот поток, который, в результате личного человеческого опыта, упаковывается в переживание содержания того самого впечатления, о котором мы говорили ранее в отрывке о пирожном. В процессе опыта в поток упаковываются целые миры, нас когда-то окружавшие, но являются нам они не усилием воли, не направленным актом волевого воздействия, а – лишь иногда – посредством непроизвольного вспоминания. Этот момент «вспоминания» и является, по сути, терапевтичным, поскольку, с учётом онтологического статуса терапевтических отношений, взаимодействие проходит в формате включения в своё личное бытие бытийных оснований другого.

К сказанному необходимо добавить, что это «вспоминание» происходит не в одиночестве, а в специальных условиях, именуемых «аналитическим пространством». Это пересечение бытийных оснований двух людей в кабинете психолога американский психоаналитик Томас Огден описывает так: «То, что составляет аналитическое пространство, индивидуально для каждой аналитической пары. Точно так же как мать обнаруживает (иногда с удивлением), что процессы создания игрового пространства для каждого из её детей сильно отличаются друг от друга, так же аналитик должен знать, что каждый пациент проходит свой процесс создания аналитического пространства (Goldberg, 1989). Подобно тому, как уникальный характер каждого ребёнка черпает и выявляет специфические стороны материнского эмоционального потенциала, аналитик должен позволить своему пациенту лепить/создавать себя как в фантазиях, так и в реальности. Поскольку ребёнок играет роль творца своей матери, не существует двух детей, которые имели бы одинаковую мать. Точно так же два пациента не могут иметь одного и того же аналитика. Аналитик ощущает себя и ведёт себя всегда немного по-другому в каждом анализе. Более того, этот феномен не является неизменным: в ходе каждого анализа аналитик подвергается психологическим изменениям, которые, в свою очередь, оказывают влияние на проведение анализа». Эту мысль дополняет и более точно описывает Н. М. Савченкова: «Множественные переносы и контрпереносы указывают ещё и на то, что пережитые с тем или другим анализандом, эти переносы, вообще говоря, никуда не деваются, то есть они не уходят в прошлое по мере того, как аналитик покидает аналитический кабинет, или когда анализанд покидает анализ. Эти переносы и контрпереносы сплетаются, образуя сеть внутреннего опыта, то есть сеть личной истории самого аналитика».

Теперь обратимся к вопросу завершению события. Иллюстрацией незавершённого события является следующая выдержка: «В каком смысле мы можем сказать: что-то произошло в 1937 году? А мы живём в 1984, и тем самым это позади нас на добрых 50 лет. Если взять реальные сцепления наших переживаний, реальные сцепления наших реакций, реальные устройства того, как мы видим наши гражданские дела, то всё, что происходило в 1937 году, происходит – в смысле возможности наших душ – и сейчас. В наших реакциях, в наших душах, в том числе и в том, чему мы не научились на опыте 1937 года. Всё, что там происходило в своих сцеплениях, живо и может снова произойти. Тогда я спрашиваю: в каком году расположены те события, которые происходили в 1937 году, или – в каком месте времени они произошли? Я не могу утверждать, что они произошли в 1937 году. И то, что складывается как реальность, – та реальность, в которой мы живём, реальность как нечто, в чём независимо от нас могут случаться какие-то вещи, – она определена во многом тем, чего мы не сделали в 1937 году или по отношению к 1937 году. То есть тем, чему мы не научились. Определена тем опытом, который мы не извлекли». Таким образом, если мы пришли в процессе терапии к какому-то результату, то подобное завершение события стало возможным в результате того, что в процессе делания совершился выход за пределы того, что в человеке есть, и произошло его соприкосновение с сознанием или первичным актом, под которым понимают усиление наших возможностей, которое случается или не случается. Иными словами, терапевтический эффект был достигнут «прибавлением к опыту», или «усилением возможностей» человека.

В своей статье «Онтологический психоанализ» уже процитированный выше Томас Огден различает «эпистемологический» и «онтологический» психоанализ. «Эпистемологический» психоанализ, в его трактовке, относится к знанию и пониманию, то есть обозначает процесс приобретения знаний и достижения понимания, в особенности, понимания бессознательного внутреннего мира пациента и его отношения к внешнему миру. «Онтологический» психоанализ, в свою очередь, обозначает измерение психоанализа, в котором главная задача психолога — способствовать попыткам пациента более полно стать собой. Тогда и основная задача психологии может быть поставлена как задача помощи в становлении человека, полноты его раскрытия, возможности быть живым.