К лекции М. К. Мамардашвили «О психоанализе»

Мы давно считаем Зигмунда Фройда пионером в области открытия бессознательного и о том, что это открытие являлось его главной заслугой. И оно, конечно, тоже, однако это открытие можно перевернуть и наоборот, определив словосочетанием «не только сознание». Но и это ещё не всё. Заслуга Фройда также была в том, что он был первым в XX веке, кто попытался ввести сознательные явления в область научного рассмотрения. То есть в действительности основной проблемой психоанализа является не бессознательное, а сознательное, само сознание стало проблемой.

В своей лекции «О психоанализе» Мераб Константинович Мамардашвили замечает: «Психоанализ имеет один единственный узкий предмет. Он имеет следующее. Он говорит: на определённом рубеже, грубо — с двух до шести-восьми лет — происходит такая-то работа. Она иногда создаёт таких монстров, которые имеют патогенные действия. Они уходят, эти монстры, скрываются, не видны, а патогенные действия мы наблюдаем. Мы должны иметь метод реконструкции и нахождения этих монстров. В предположении, что и почему именно они, или на них зацепились, какие-то жизненно важные смыслы, психические смыслы данного человеческого существа… И проблема в том, чтобы заново, в новом сознательном опыте пережить то, что когда-то пережилось неадекватным или непонятным образом, ушло и уложилось в какие-то вещественные сцепления и получило какую-то самостоятельную жизнь». Раскрывая различного рода ранние переживания и травмы, М. К. Мамардашвили говорит: «Как лечиться и что лечить? Лечатся вот эти монстры, имеющие патогенные следствия, но лечатся путём активного переживания нового сознательного опыта, который смог бы расцепить вот это сцепление и эту упаковку»¹.

В своих лекциях «Психологическая топология пути» М. Мамардашвили так развивает свою мысль: «Марсель окунает кусочек пирожного в чай, подносит к губам, и вдруг его пронзает целый мир, содержащийся в этом пирожном, мир его детства. Мир Комбре, весь упакованный в запахи, звуки, лица. Но это же не есть акт его воспоминания — это какой-то самопроизвольный акт, другой какой-то инстанцией произведённый. И вот оказывается, моё взаимоотношение со мной самим в прошлом, казалось бы, уже случившимся (и поэтому известном), вспоминаемым усилием воли и сознания, — между ними лежит большое расстояние… То есть вспоминание Бальбека в пирожном «мадлен» не связано ни с Бальбеком, ни с пирожным; оно всплывает, освобождаясь от этой связи, и это называется непроизвольным воспоминанием… Если воспоминание спряталось в коконе Бальбек, или в пирожном «мадлен», или, как говорит Пруст, «не участвует в дальнейшей нашей жизни», то оно нас не знает. И сцепилось оно с другим воспоминанием — не актом нашего знания, не потому, что мы так представили, а непроизвольно… Ведь само событие впечатления «мадлен» не завершено в момент его случания в настоящем времени под воздействием каких-то физических обстоятельств (я пью чай с пирожным), там ещё оно не случилось. Событие завершится, установится в своём смысле — двигаясь, варьируясь, сплетаясь с другими — вне видимой последовательности потока времени, и используя для этого, быть может, многие времена, многие лица и многие жизни… Речь идёт об особой игре или о взаимодействии между этими впечатлениями, которые резонируют между собой в том смысле, что их резонанс есть нечто, что до конца, до полноты выявляет смысл случившегося, смысл, упакованный в каком-то одном впечатлении. Например, — то впечатление, которое упаковалось в пирожном «мадлен», если оно же потом упаковано в пыхтении калорифера, если оно же потом есть в ощущении ногой неровности плит дворца Германтов. Так эта серия есть серия становления — наконец — смысла. Нечто стало, свершилось в бытии по своему истинному смыслу, чтобы ответить на вопрос, что было на самом деле, стало путём резонанса»².

И далее, совсем в другой лекции: «Поедая в зрелом возрасте, (сомнительно в зрелом возрасте, потому что для слишком зрелого возраста Пруст не дожил) пирожное, Пруст вдруг мысленно и в памяти своей вот сейчас, вот здесь вступил в страну детства, для него зазвучала масса вещей, звуков и запахов, которые никакого отношения к пирожному «мадлен» не имели, которые когда то, когда он их переживал, он хотел бы их запомнить сознательно, но потом, как он прекрасно понимал, — и на этом основывался его метод, вот эта идея «потерянного времени», — наша память работает совершенно иначе. Мы можем хотеть запомнить впечатление, а оно как раз избежало нашего сознательного усилия и упаковалось непроизвольно в какой-то предмет и в нём осталось. Вот целая страна упаковалась в пирожное, которое он ел в детстве в саду и на террасе целыми образованиями, смыслов, представлений, которые требовали додумывания, которые ещё не были ясны самому субъекту; они так сработались, вложились в пирожное…»³.

Мераб Мамардашвили интерпретирует мысль З. Фройда и о комплексе кастрации: «Различие полов не является фактом психической жизни человеческих существ. Различие полов является фактом только тогда, только в том смысле и только для того, кто узнал это различие. А факт не существует в том смысле, что ребёнку нельзя передать знание. Знание ведь существует, что один ребёнок мальчик, а другой — девочка… Оказывается, что ребёнок должен открыть для себя этот факт, который станет фактом после особой работы воображения и фантазии… Дети сочиняют теорию происхождения. Вот, скажем, знаменитый комплекс кастрации есть отложение в психической жизни и в истории индивидуального сознания интенсивной работы, которая проделана ребёнком, чтобы установить, посредством этой работы, факт тот, что у одного существа, простите меня за выражение, выпуклость, а у другого существа — впуклость, или ничего, дыра. Как это, что это?» Откуда это?..

Ведь ты не можешь ребёнку сказать, что ты мальчик, а это девочка. Это не имеет значения. Также как человек, у которого галлюцинация, вы не можете ему сказать, послушай: «розовых слонов» не существует, тебе кажется это. То есть методика Фройда и его философия выпадает из различений «истинно-ложно». В каком смысле выпадает? А просто, если видение розового слона выполняет какие-то другие смыслы, то это видение реально. В смысле, оно не может исчезнуть от указания на внешнюю в абсолютной перспективе наблюдения реальность, в которой нет розовых слонов. Чтобы иметь дело с розовыми слонами, как действительным предметом, скажем, психоаналитического лечения, нужно выявить ту реальность, в которой эти слоны существуют, как носители или замыкатели на себя каких-то других смыслов. То есть пирожное «мадлен», которое уложило в себя цветы, и запахи, и краски пейзажа, никакого отношения к пирожному не имеющие. И если [розовые] слоны оказались таковыми, то вы не снимете их никакими рассуждениями, поучениями, указаниями, тыканием пальцем на реальность, свободную от розовых слонов»⁴.

Мераб Константинович говорит о третьих, или смешанных вещах (помимо физических явлений в составе мира и сознательных явлениях в составе мира) как есть реальных событиях, которые случаются не только в физической действительности, но одновременно в пространстве и времени смысла и понимания. Нужно, чтобы какие-то чувства были пережиты, реально, эмпирически имели место, и их нельзя заменить знаниями об этом, а это событие в мире: переживаемая любовь, эмоция, но не только эмоция — это, казалось бы, ничего не значит, это простая банальность, а акты понимания, например. В этом смысле знание непередаваемо, вообще, в обучении.

Мамардашвили резюмирует: «Эти явления, которые принадлежат к проявлениям действия природы, к которой принадлежит сам же экспериментатор, они, во-первых, их эмпирическое наличие или отсутствие, незаместимы. Они происходят внутри исследования, а не в объекте, который исследуется. Это очень важная вещь. Они внутри исследования, во-вторых, индуцируются. То есть фактически то, что называется новым сознательным опытом, есть максимальная организация такой индукции, чтобы внутри этой индукции, в какой-то точке, к которой мы не приходим непрерывным движением, также как к вашей голове я не могу прийти непрерывным движением, там стоит зазор, за которым вспыхивает акт понимания… Но вспыхнуть опыт должен сам»⁵.

В работах Мераба Константиновича есть и другие отсылки на З. Фройда, на которые мало обращают внимание современные психоаналитики. В частности, это то, что З. Фройд говорил: «Я никогда не говорил о комплексе Эдипа» и добавлял: «Я всегда говорил только о метафоре отца». То есть он говорил, что понятие комплекса Эдипа относится к работе фантазмирования и воображения, и смысловой трансформации физических фактов, которые ещё не являются физическими фактами со стороны субъекта… Оказывается совершенно не важно — был ли реальный отец у этого ребёнка или нет. Точно также сцена соблазна, сцена наблюдаемого полового акта — оказывается, что всё это структурные элементы вот этой работы психики, которая описывается в этих понятиях, и они воспроизводимы другими исследователями.

В контексте всего вышесказанного можно сказать, что символичность в работах Фройда отразилась и в работах Лакана: прежде всего правы те, кто говорит, что это возвращение к Фройду. Потому что эта школа в действительности есть попытка довольно-таки удачного восстановления Фройда в его «чистом» виде, ведь классическим существом фройдизма оказался язык, языковая реальность. Психоанализ имеет дело с теми явлениями, которые даны всегда в языке и никогда вне его.