Особенности перехода от психоаналитической психотерапии к психоанализу

Текущая тенденция к сокращению слов и словосочетаний касается не только общеупотребительных выражений. Например, в наше время слово «психоанализ» является, по сути, эвфемизмом «психоаналитической психотерапии». Так ли это, возможен ли переход от одной технике к другой, мы и постараемся разобраться в настоящей статье. Для определения особенностей перехода нам необходимо особенно чётко представлять себе отличия данных модальностей, а уже затем, после их выявления, определить требуемую технику.

Для начала, психоанализ не является терапией вообще в общепринятом смысле слова, то есть работа в психоаналитическом контексте не предполагает устранения патологических состояний, а выносится «за скобки», то есть, по сути, лечение симптомов является «побочным эффектом» психоаналитической практики. Поэтому и объектом психоанализа, в отличие от психоаналитической психотерапии, является модификация и жизнь внутренних объектов, а не патологические реакции¹. В основе психоанализа, по сути, лежит аскеза — отказ от знания, понимания и желания аналитика с познанием всей глубины переживания собственного смятения и полной беспомощности анализандом. Также, ключевой особенностью психоанализа является отказ от инстанции собственного «Я», то есть её разрушение, а не укрепление, как декларирует современная эго-психология².

Самым распространённым отличием является нахождение анализанда относительно места аналитика и его поза. В классическом психоанализе анализанд расположен на кушетке таким образом, чтобы сам аналитик находился у изголовья и не был виден. В настоящее время теме необходимости кушетки посвящено много лекций и вебинаров, которые сводятся к тому, что кушетка всё же необходима. Не всегда психоанализ возможен непосредственно с кушетки; например, для пограничной организации личности предполагается переход не ранее, чем через три — пять лет совместной работы, когда анализанд становится более невротичным³. Изначально, как и в случае психоаналитической психотерапии, встречи проводят «лицом к лицу».

Ещё одной существенной особенностью психоанализа является его онтологичность в трактовке Т. Огдена. По мнению Огдена, опыт создаётся в аналитической интерсубъективности, которая снова и снова изменяется под воздействием нового опыта, и порождает новый опыт. Особое внимание он предлагает уделять мечтаниям (reverie, также как и у У. Биона), которые представляют собой навязчивое припоминание, сны наяву, сексуальную фантазию и т. д. и могут принести огромную пользу, если будут проанализированы и будет найдена их связь с опытом анализанда⁴. Ключевой особенностью «онтологического» психоанализа является совместное обретение опыта и восприятие процесса, в котором анализанд более полно становится самим собой⁵. Это не совместное знание, не поиск понимания себя, не приход к конкретному результату, а именно включение в поток переживаний совместного опыта аналитических отношений. Ведь именно в потоке переживаний, складывающегося из собственного жизненного опыта, формируются чувства и впечатления, реакции и переживания, восприятие мира вокруг и отношения с другими людьми.

В своей статье «Онтологический психоанализ» Т. Огден пишет: «В течение последних 70 лет в теории и практике психоанализа произошли радикальные изменения, для которых до последнего времени я не мог подобрать названия. Эта трансформация подразумевает сдвиг от эпистемологического (относящегося к знанию и пониманию) психоанализа к онтологическому (относящемуся к бытию и становлению) психоанализу. Я считаю Фрейда и Кляйн основателями той формы психоанализа, которая имеет эпистемологическую природу, а Винникотта и Биона — архитекторами развития онтологического психоанализа…

Эпистемологический психоанализ, как я использую этот термин, обозначает процесс приобретения знаний и достижения понимания пациента, в особенности, понимания бессознательного внутреннего мира пациента и его отношения к внешнему миру… И напротив, я использую термин «онтологический психоанализ» для обозначения того измерения психоанализа, в котором главная задача аналитика — способствовать попыткам пациента более полно стать собой… И если в эпистемологическом психоанализе роль аналитика, главным образом, состоит в донесении до пациента в форме интерпретации понимания аналитика ведущей грани тревожности в данный момент анализа, в онтологическом психоанализе аналитику лучше «подождать»»⁶.

Комментируя сказанное, наша задача в таком случае состоит в том, чтобы давать мыслить, то есть создавать нечто такое, что порождало бы мысль. Или, как писал М. К. Мамардашвили, приобретать опыт, реальное чувственное восприятие, переживание, которое висит на кончике луча познания и одновременно является истиной⁷. Или, с точки зрения М. Хайдеггера в его «Письме о гуманизме»: «Люди видят в деятельности просто действительность того или иного действия. Его действенность оценивается по его результату. Но существо деятельности в осуществлении. Осуществить значит: развернуть нечто до полноты его существа, вывести к этой полноте, producere — про-из-вести. Поэтому осуществимо, собственно, только то, что уже есть»⁸.

Отвечая на вопрос, что же делает аналитик в своём кресле, если он не использует терапевтические техники, Н. М. Савченкова отвечает: «Он думает»⁹. Аналитик думает о себе, об анализанде и о том, что происходит между ними. Кстати, вопрос о том, что происходит между аналитиком и анализандом, тоже заслуживает рассмотрения. Например, уже упоминаемый выше американский психоаналитик Томас Огден представляет концепт «аналитического третьего» как третьего участника анализа, интерсубъективно генерируемый опыт аналитической пары. Аналитический третий порождён субъективностями пациента и аналитика, и он порождает сам анализ, поскольку без него не существует и аналитика с пациентом. Подобно тому, как по Винникоту, нет отдельно матери и младенца, так, по Огдену, «нельзя просто говорить об аналитике и анализанде, как об отдельных субъектах, которые воспринимают друг друга как объекты»¹⁰. А Мишель де М’Юзан на основе философии М. Мерло-Понти описывает процесс смешения двух психических аппаратов — пациента и аналитика и создания в этом идентификационном соединении психологической «химеры», оживлённой особыми процессами, происходящими в парадоксальной системе. Эта система функционирует как совместный аппарат для двух психик с точным разделением вкладов каждой стороны, где функциональные способности аналитика «одалживаются» анализируемым. Де М’Юзан рассматривает этот живой аппарат, обладающий пророческими способностями, способностями к предвосхищению и предсказанию, что помогает интерпретациям аналитика рождаться изнутри него. В своей работе «Контртрансфер и парадоксальная система» он иллюстрирует такой процесс взаимодействия, в котором в его голову приходит «вспоминание» — мысль о «прекрасном моряке» — которая, как оказывается, предсказывает инсайт его пациентки¹¹. Соответственно, тема переноса и контрпереноса приобретает в контексте психоанализа совершенно другое значение, перенос есть не только «повторение, новое издание старых объектных отношений» (Фройд 3., 1905). Совсем радикализируя тему, можно сказать, что «все отношения, где есть перенос – психоаналитические; там, где перенос отсутствует – это терапия»¹². С другой стороны, термин «терапия» предполагает нечто, связанное с врачом и, соответственно, господской позицией, что противоречит основной идее З. Фройда и невозможно собственно в психоанализе. Эта проблема и родила новое слово – «анализанд», поскольку термин «пациент» сам по себе уже предполагает наличие «врача».

Рассматривая вопрос интерпретации как используемой в процессе взаимодействия техники, мы должны более детально рассмотреть, как «работает» психоанализ и что происходит на стороне аналитика и стороне анализанда. Ключевым моментом здесь является попадание анализанда в структуру дления, (длящийся акт, «acte durable») или, по сути, впечатление. Ведь на психоаналитической сессии говорим о таких вещах, которые похожи на незавершённые звук, фонему или слово, которую мы начали и длим. Но для понимания этого процесса нам необходимо отдельное пояснение.

Марсель Пруст в романе «В поисках утраченного времени» писал: «Более того, вещь, которую мы видели когда-то, книга, которую мы читали, не остаётся навсегда соединённой только лишь с тем, что тогда нас окружало; она остаётся столь же верно соединённой и с тем, чем мы тогда были сами, она может быть заново пройдена…»¹³. В своих лекциях «Психологическая топология пути» М. Мамардашвили так развивает свою мысль: «Марсель окунает кусочек пирожного в чай, подносит к губам, и вдруг его пронзает целый мир, содержащийся в этом пирожном, мир его детства. Мир Комбре, весь упакованный в запахи, звуки, лица. Но это же не есть акт его воспоминания — это какой-то самопроизвольный акт, другой какой-то инстанцией произведённый. И вот оказывается, моё взаимоотношение со мной самим в прошлом, казалось бы, уже случившимся (и поэтому известном), вспоминаемым усилием воли и сознания, — между ними лежит большое расстояние… То есть вспоминание Бальбека в пирожном «мадлен» не связано ни с Бальбеком, ни с пирожным; оно всплывает, освобождаясь от этой связи, и это называется непроизвольным воспоминанием… Если воспоминание спряталось в коконе Бальбек, или в пирожном «мадлен», или, как говорит Пруст, «не участвует в дальнейшей нашей жизни», то оно нас не знает. И сцепилось оно с другим воспоминанием — не актом нашего знания, не потому, что мы так представили, а непроизвольно… Ведь само событие впечатления «мадлен» не завершено в момент его случания в настоящем времени под воздействием каких-то физических обстоятельств (я пью чай с пирожным), там ещё оно не случилось. Событие завершится, установится в своём смысле — двигаясь, варьируясь, сплетаясь с другими — вне видимой последовательности потока времени, и используя для этого, быть может, многие времена, многие лица и многие жизни… Речь идёт об особой игре или о взаимодействии между этими впечатлениями, которые резонируют между собой в том смысле, что их резонанс есть нечто, что до конца, до полноты выявляет смысл случившегося, смысл, упакованный в каком-то одном впечатлении. Например, — то впечатление, которое упаковалось в пирожном «мадлен», если оно же потом упаковано в пыхтении калорифера, если оно же потом есть в ощущении ногой неровности плит дворца Германтов. Так эта серия есть серия становления — наконец — смысла. Нечто стало, свершилось в бытии по своему истинному смыслу, чтобы ответить на вопрос, что было на самом деле, стало путём резонанса»¹⁴. Итак, мы имеем дело с понятием впечатления, которое также неразрывно связано с его собственным содержанием. М. К. Мамардашвили так помечает размышления Э. Гуссерля: «Он предполагал, что можно наблюдать феномен… Очень трудная абстракция (её трудно удержать в голове): что-то и его же содержание. Содержание для нас сразу же существует в причинном виде или в причинно-следственном виде. Ведь все наши переживания являются психологическими переживаниями только тогда, когда они переживаются одновременно с переживанием своей причины. Содержание переживания всегда совмещено с его причиной. Мы переживаем вместе с причиной: само переживание содержит в себе представление о своей собственной причине. А феноменологическая абстракция предполагает, что мы должны смочь разорвать этот экран. Отделить представление собственной причины, отделаться от него — потому что оно закрывает то, что происходит на самом деле. Феноменологическая абстракция должна подвесить существование впечатления как нечто ещё иное, чем содержание этого впечатления. То есть как бы существует впечатление как что-то отличное от своего же собственного содержания»¹⁵.

Таким образом, длящийся акт, не являющийся к тому же актом нашего знания, может быть запечатлён в аналитическом пространстве. Здесь я бы, вслед за М. Мамардашвили, ввёл различение терминов «вспоминание» и «воспоминание»¹⁶. «Воспоминание» — некий акт волевого усилия, когда тебя просят, например, вспомнить о чём-то: событиях детства, отношениях, травматических ситуациях. И есть «вспоминание», непроизвольный акт, не являющийся актом нашего знания. И если мы сможем добраться до этого момента, то мы сможем сделать… а сделать, собственно, что? Психоаналитик не может что-то объяснить или доказать, он может лишь индуцировать. Но чтобы индуцировать, аналитик и анализанд должны находиться внутри структуры дления, внутри уже упомянутого «acte durable».

Может ли «длящийся акт» быть завершён и нужно ли его завершать? Здесь всё зависит от того, что даёт анализанду это дление. Например, так пишет о ситуации вечного незавершения события М. К. Мамардашвили: «Ведь просыпающийся не знает даже слов — в словах уже есть нити, связанные без него. Нет, он хочет сам связать. Следовательно, он предполагает, что как бы мир отсюда начинается. Предполагает, конечно, чтобы понять что-то. И в том числе — чтобы оживить самого себя, потому что, не сделав этого, ты не включаешься в вечный, в длящийся акт. Не включаешься в непрерывность. Или не попадаешь в центр. Как говорил Данте — все на равном расстоянии от меня, а ты почему-то нет. Вот все на равном расстоянии через своё абсолютное «я» по отношению к центру, каким является этот вечно длящийся акт, объект. Он длится, он не стоит на месте. Но это есть тем не менее особое место, которое и стоит, и не стоит. Агония Христа длится вечно. Она — свершившееся событие, но оно (событие) свершается. О нём нельзя сказать, что оно свершилось. Пушки у Фолкнера не выстрелили. И в этот момент — дления и свершения — и вмещается весь микрокосмос Фолкнера»¹⁷.

Теперь обратимся к вопросу завершению события. Иллюстрацией незавершённого события, которое должно быть завершено, является следующая выдержка: «В каком смысле мы можем сказать: что-то произошло в 1937 году? А мы живём в 1984, и тем самым это позади нас на добрых 50 лет. Если взять реальные сцепления наших переживаний, реальные сцепления наших реакций, реальные устройства того, как мы видим наши гражданские дела, то всё, что происходило в 1937 году, происходит — в смысле возможности наших душ — и сейчас. В наших реакциях, в наших душах, в том числе и в том, чему мы не научились на опыте 1937 года. Всё, что там происходило в своих сцеплениях, живо и может снова произойти. Тогда я спрашиваю: в каком году расположены те события, которые происходили в 1937 году, или — в каком месте времени они произошли? Я не могу утверждать, что они произошли в 1937 году. И то, что складывается как реальность, — та реальность, в которой мы живём, реальность как нечто, в чём независимо от нас могут случаться какие-то вещи, — она определена во многом тем, чего мы не сделали в 1937 году или по отношению к 1937 году. То есть тем, чему мы не научились. Определена тем опытом, который мы не извлекли»¹⁸. Таким образом, если мы пришли в процессе терапии к какому-то результату, то подобное завершение события стало возможным в результате того, что в процессе делания совершился выход за пределы того, что в человеке есть, и произошло его соприкосновение с сознанием или первичным актом, под которым понимают усиление наших возможностей, которое случается или не случается.

Или — вот — обо всём вместе: «Значит, Пруст разрешил эту непонятную радость, понял её, разрешил её тем, что отождествил эти три колокольни с тремя девушками из легенды (покинутыми в лесу и т д.), которые обнимаются, и ему стал ясен смысл того, что говорили ему эти деревья. Они говорили ему что-то о человеческой нежности и о любви, связующей трёх сестёр. Ну, не бог весть, какая мысль, казалось бы. После этого он говорит, что почувствовал себя, как будто разрешился от бремени или, как наседка, снёс яйцо и мог теперь радостно квохтать, что всё-таки разобрался, что они ему говорили. А перед этим проскользнула такая фраза: «Я тогда себе не говорил, что за этими колокольнями Мартенвиля скрывалось что-то аналогичное красивой фразе». То есть видит он колокольни, а за ними скрывается красивая фраза или форма. Потом появляются у него девушки — не три колокольни, а три девушки, причём из легенды. В действительности здесь появляется тема, которая относится и к красивой фразе, и к трём девушкам, тема того, что у Пруста будет называться acte durable, то есть длящийся акт. Я говорил вам о длящихся актах в очень возвышенных терминах, чуть ли не божественных, — что агония Христа длится вечно, — что мы внутри некоего чего-то, что происходит, не происходя. То есть мы не можем сказать, что произошло. Мы находимся внутри того, что происходит. Представьте себе такую космологию мира, в которой мир был бы как произносимая и никогда не произнесённая фраза. Ну а если подумать, то ведь в действительности это есть единственное определение, которое можно дать человеческой истории. История и человечество есть попытка быть человеком. Мы — внутри её. Мы не можем судить её извне. Эта попытка может удастся, а может и не удастся. Это одна затянувшаяся и по сегодняшний день происходящая или произносимая, если угодно, фраза. Или, словами Пруста, «красивая фраза». Это — население мира множественными состояниями одного и того же, которое всё время происходит. Или же — пушки Фолкнера, которые в роковой день сражения между северянами и южанами уже заряжены, но ещё не выстрелили. Хотя известно, что они выстрелили. Но это есть факт физической истории, а в душевной жизни и в структуре единой истории каждый юноша, как говорит Фолкнер, становящийся личностью, должен решить, как он поступит в тот момент, когда флаги развёрнуты, пушки заряжены, но за флагами ещё не пошли в бой солдаты, и пушки ещё не выстрелили, и всего этого могло не произойти. То есть — что? — Христа не распяли. Есть вещи, по отношению к которым человек в той мере является человеком, в какой он не может даже принять нечто как совершившееся. Мы ведь в действительности не допускаем, что, например, случилось распятие Христа. Вот в той мере, в какой для нас это недопустимо, то есть — не случившийся факт, в нас что-то происходит, и мы являемся людьми»¹⁹.

Зачем я привожу здесь эти длинные и повторяющиеся по смыслу цитаты? Просто потому, что анализанд не обязан разбираться во всём этом. А аналитик обязан. Обязан в силу своей ответственности, но главное, в силу понимания процессов, потому что без понимания сам аналитический процесс затянется без какой-либо в этом нужды. Страшно осознавать, что так расплодившиеся в последнее время виды терапий могут «работать» лишь потому, что случайно попадают в тот самый «acte durable», поскольку условие попадания — личность аналитика в том числе. Возвращаясь к сказанному, получается, что психоаналитик может лишь индуцировать, а чтобы это стало возможным, аналитик и анализанд должны находиться внутри структуры дления. Таким образом, методика работы аналитика – это индукция в виде собственных мыслей и, иногда, дескрипции. Методика терапевта в этом случае – интерпретация; в зависимости от видов терапии разброс крайне широкий – от собственных интерпретаций до попыток интерпретаций «со стороны» пациента.

На основе сказанного, наконец, мы можем определить отличия психоанализа и психоаналитической терапии в виде амбивалентных пар. Это поза: лёжа на кушетке или «лицом к лицу», индукция или интерпретация, разрушение структуры «Я» или укрепление, вынесение «за скобки» симптомов или работа на результат от их избавления, онтологическое понимание или эпистемологическое, равенство или неравенство занимаемых в отношениях позиций. Но даже перечисленным дело не ограничивается, поскольку мы не учитываем онтологический статус параметров аналитической ситуации – времени, пространства, интерсубъективности, Другого²⁰.

Таким образом, очевидно, что для перехода к психоаналитической технике недостаточно сменить позу анализанда. Соблазн интерпретаций остаётся крайне высоким; рационализация будет доминировать над бессознательным восприятием; желание помочь пациенту, подтолкнуть к результату – над аналитической аскезой и нацеленностью на совместное приобретение опыта. Готовность аналитика к такому переходу не менее важна, чем готовность самого анализанда. Но и собственно переход представляет собой совместное открытие новых возможностей, первой из которых является рождение такого нового идентификационного соединения, как аналитической интерсубъективности.