Язык и бессознательное

Одна из самых известных цитат М. Хайдеггера звучит как «Язык есть дом бытия». Иными словами, бытие может быть дано только в языке. Не в языке обыденной речи, а в языке поэзии, языке философии. Язык, считал Хайдеггер, могущественнее человека, это принуждение к речению. Не сам поэт, а музы говорят через него, не мыслитель силой ума создает свои конструкции, а услышанный голос бытия направляет его мысли¹.

В этом русле пишет и философ М. Мамардашвили: «Произведение искусства – это не то, что пишется автором; в действительности произведение искусства есть текст, внутри которого создаётся тот человек, который способен написать этот текст. В том разрезе, в каком мы движемся, мы должны утверждать, что произведение производит авторов произведений, то есть из таинственных глубин человеческого «Я» они извлекают то, о чём человек в себе и не подозревал и чем он не мог бы стать без произведения, без текста»².

С другой стороны, мысли о конституировании мышления человека с помощью языка можно найти в определениях лингвистики – науки, непосредственно занимающейся такими проблемами. В частности, известная гипотеза Сепира-Уорфа базируется на нескольких основных базовых предположениях:

— реальность принципиально непознаваема, и непосредственно она нам недоступна;

— мы можем взаимодействовать с реальностью только опосредованно через органы чувств или язык;

— взаимодействуя опосредованно через язык, мы имеем дело с репрезентацией реальности.

Так как любая репрезентация – это всегда интерпретация, а у нас нет совершенного зеркала, точно и объективно отражающего реальность, естественный язык не отражает, но конституирует нашу реальность. Иными словами, гипотеза Сепира-Уорфа предполагает, что язык, на котором человек говорит, определяет то, как он думает.

А положения гипотезы, до сих пор то оспариваемой, то подтверждаемой, уже давно были обоснованы в феноменологическом подходе учителем Мартина Хайдеггера – Эдмундом Гуссерлем. Фактически основатель феноменологии утверждал, что вещи непознаваемы сами по себе и мы можем лишь иметь с ними дело через наше собственное восприятие. Добраться до сути – не самой вещи, или ноумена, а до впечатления, мы можем посредством проведённой феноменологической редукции.

Ключевая роль, согласно Уорфу, принадлежит категориям внутри каждого языка. Язык формирует реальность при помощи категорий, которые в него «вшиты». Категории внутри языка и доминирующие метафоры культуры определяют и формируют то, что мы воспринимаем как реальное и реальность.

«Мы препарируем природу по линиям, проложенным нашими родными языками… Мы взрезаем природу, организуем её в концепты и в процессе этого приписываем ей значения, в основном потому, что мы являемся участниками негласного соглашения организовывать её именно таким образом – соглашения, действующего в рамках того языкового коллектива, к которому мы принадлежим; соглашения, кодифицированного в паттернах нашего языка»³.

Как мы знаем, любой речевой акт покрывается деятельностью, организованной вокруг двух осей – оси парадигматики (или оси селекции) и оси синтагматики (оси комбинации). Иными словами, мы сначала выбираем элементы, а затем располагаем элементы в каком-то порядке по принципу последовательности. Несмотря на то, что языки народов нашей планеты очень разные, их объединяет работа на поле этих двух осей и расположение в виде кортежа – один элемент следует всегда за другим.

Какие бы земные языки мы не изучали, мы не в силах преодолеть этой универсальной несвободы: получается, язык, в некотором смысле, это тюрьма, клетка, в которой прутья клетки – это грамматические категории языка, а пол – линеарная темпоральность⁴.

Всё сказанное выше относится к системе сознания, то есть отношениям во времени, поскольку именно оно позволяет располагать элементы в заданной последовательности. А что же с бессознательным? Зигмунд Фройд так писал об этом: «Процессы системы бессознательного находятся вне времени, то есть они не распределены во временной последовательности, с течением времени не меняются, вообще не имеют никакого отношения ко времени. Отношения во времени также связаны с системой сознательного. Процессы бессознательного также мало принимают во внимание реальность. Они подчинены принципу наслаждения; судьба их зависит только от того, насколько они сильны и отвечают ли они требованиям регулирования наслаждения — неудовольствия»⁵.

При этом, возвращаясь к феноменологии, мы знаем, что не можем «схватить» всё, что находится в потоке переживаний. В бесконечной смене впечатлений, мыслей, образов, слов всегда есть то, что мы не успеваем схватить, на чём не успеваем остановиться, что остается лишь «промелькнувшей мыслью», опасением, ожиданием, радостью и т. д. Можно сказать, что «неосознанное» — это тот комплекс переживаний, которые лишь намеком проскальзывают у нас во время восприятия или размышления о чём-либо. С феноменологической точки зрения «бессознательное» можно определить как смутное, спутанное сознание и в то же время как отсутствие «Я», утрата активного «Я». Можно выделить «чувствуемые смыслы», существующие как нечто смутное, спутанное и трудноуловимое. Они не являются осознанными, но их нельзя назвать и «бессознательными». Они имеют предпороговый статус, так что любое пристальное внимание к ним делает их осознанными.

Итак, язык действует, с одной стороны, в сознательном поле на основе принципов последовательности и временности. С другой стороны, язык – причина «чувственных смыслов» (близких по своему пониманию к «личностным смыслам» А. Н. Леонтьева) вне времени как «промелькнувшая мысль» или «бессознательное». Но бессознательное находится вне времени, таким образом, язык «там» должен работать по противоположному принципу — принципу одновременности. Каким же образом эти языковые сферы тогда взаимодействуют? Ведь мы знаем примеры, когда человек видит орфографическую ошибку, просто взглянув на произвольный текст страницы, даже не начав чтение.

«Не мысль создаёт знак, но, напротив, знак – это то, что фундаментально направляет мысль (и, таким образом, фактически создаёт её), заставляя её, в свою очередь, создавать новые знаки своего собственного производства», — писал Ф. де Соссюр в труде «Заметки по общей лингвистике»⁶. Эту мысль можно сравнить с концепцией «аналитического третьего» Т. Огдена и аналитическим пространством, в котором аналитик и анализанд совместно создают нечто, являющееся отправной точкой для дальнейшей рефлексии анализанда и его бессознательной работы.

Ещё в конце XIX в. Соссюр, в эпоху его женевской профессуры, чётко размежёвывает «бессознательную деятельность» (I’activité inconsciente) участников речевого общения и «сознательные операции» (opérations conscientes) языковеда. Согласно Соссюру, «сами по себе термины а и b решительно не способны дойти до сферы сознания, тогда как самое различие между а и b постоянно воспринимается сознанием»⁷.

Франц Боас, «отец американской антропологии» дополняет это высказывание так: «Всего лишь кажущийся (only apparent) контраст; но самый факт бессознательности языковых процессов наводит нас на более ясное понимание этнологических явлений, и нельзя недооценивать важность этой связи… По-видимому, существенная разница между лингвистическими и отдельными этнологическими явлениями состоит в том, что языковые классификации никогда не проникают в сознание, тогда как прочие этнологические явления, хотя и последним большей частью присуще то же бессознательное происхождение (unconscious origin), часто доходят до сознания и, соответственно, дают повод к вторичным толкованиям и переосмыслениям». В числе явлений, переживаемых всецело подсознательно (entirely consciously) индивидуумом и коллективом, показаны примеры из области верований, мод, манер и правил приличия»⁸. Впрочем, и сам Сепир выступал с тезисом, что «психологической проблемой, наиболее интересующей лингвиста, является внутренняя структура языка в плоскости бессознательных психических процессов». В последующем он выдвинул теорию бессознательных «фонологических интуиций» и, в частности, смог обосновать свой плодотворный тезис, подсказанный годами полевой работы над туземными бесписьменными языками Америки и Африки: не фонетические элементы, а фонемы слышит наивный член языкового коллектива⁹. К этому подходит с другой стороны и практически наш современник, философ М. Мамардашвили: «Более того, известно, что если, скажем, вы слышите просто какую‑то форму в любом языке, а язык состоит из фонем, то можно показать, что физические качества звука не содержат причины того, что вы слышите эту фонему. Иначе говоря, тот факт, что вы слышите [букву] «М», не определим физическими качествами этого звука»¹⁰. А фонема — это уже минимальная смыслоразличительная единица языка.

Завершая данный экскурс, можно с определённостью сказать, что использование языка и символов является ключевым в определении нашей личной реальности и возможностей межличностного взаимодействия, а дальнейшее изучение данной проблемы, не обязательно в лакановской интерпретации, может существенно изменить психоаналитическое взаимодействие.